Утро было сырое и ветреное. И настроение под стать ему, хмурое, как это серое небо; впрочем, было бы удивительно, если бы оно стало другим вдруг само по себе ни с того ни с сего. Мама свистнула Пса, и он радостно запрыгал вокруг, тыкаясь лохматой тёплой мордой в колени в предвкушении прогулки. Эта абсолютно искренняя преданная радость была, пожалуй, одним из малого набора приятных ощущений, которые выпадали Маме за последние годы, и она, благодарно поцеловав Пса в нос, пристегнула поводок.

Котёнок сидел под кустом возле дороги, которая вела к Собачьему Пустырю, совсем маленький и такой грязный, что нельзя было и разобрать, какого цвета у него шёрстка. И одна половина его крошечной мордочки была сплошь покрыта какой-то слипшейся грязью.

Пёс натянул поводок и приветливо взмахнул коротким обрезанным по моде обрубком хвоста. Котёнок не испугался. У него уже не было сил даже на страх, он только смотрел одним глазом и ждал. Маленькая, совсем еле уловимая надежда шевельнулась внутри: «Неужели и эти пройдут мимо...» Они прошли мимо.

Мама видела, конечно же видела его; она видела, к своему несчастью, каждую живую козявку, жалея и подбирая бездомных кошек, птиц со сломанными крыльями, брошенных щенков и прочая, чем создавала себе массу неудобств, осложняющих и без того непростую жизнь и вызывая недоумение соседей. Она возилась с этой живностью, потом пристраивала выхоженных питомцев по каким-нибудь знакомым и мало знакомым домам, что было далеко не просто, так как жизнь не дешевела, а с жильём всегда были проблемы, насколько это было в памяти. Но сейчас она не могла, ну просто не могла взять в дом ещё кого-нибудь – Пёс, Старший Кот, двое мальчишек (девяти и одиннадцати лет) и она сама, – и все в одной комнате! А кроме того, только что вздохнула, пристроив кошку Марусю с котятами.

«Нет, больше не могу, всех всё равно не подберёшь, – шла и укрепляла своё сердце Мама, – обратно пойдём другой дорогой». Она отстегнула поводок, и Пёс вприпрыжку помчался обнюхивать знакомые отметины на камушках и кустах. Пустырь был любимым местом их прогулок, да и вообще общепризнанной собачьей вотчиной. Здесь можно было встретить псов всех возможных пород и мастей. Чтобы отвлечься от назойливых мыслей о котёнке под кустом, пока Пёс рыскал по буграм и кочкам, ведомый одному ему известными побуждениями, Мама занялась подсчётом знакомых собак из своего квартала, посещавших Собачий Пустырь, и сбилась со счёта, насчитав одних только пород, в которых она с тех пор, как появился Пёс, разбиралась довольно неплохо, что-то около 35. Здесь были две или три колли, Кавказец из дома за школой со своей соседкой – французской бульдожкой Надей, боксёр Грей из «корабля», Амур – немецкая овчарка, два пекинеса, крошка скотчтерьер на тоненьких дрожащих лапках с третьего этажа, чёрный дог Барт из «шестёрки», ризеншнауцер и чёрный терьер из угловой «точки», азиатская овчарка Маркиза из второго «корабля», такса Нюша с шестого этажа, ещё два эрделя, несомненно уступавших Псу по красоте, уму и воспитанию; три пуделя, чудесный белый шпиц Пушок....Она сбилась со счёта, с удивлением отметив, что несмотря на явно усложняющуюся жизнь, собак почему-то заводят всё больше и больше, хотя, правда, и бездомного зверья стало так много, что порой не хотелось лишний раз выходить во двор – обязательно встретишь чей-то голодный затравленный взгляд. Мама опять расстроилась и стала стараться думать о чём-нибудь другом. «Нет, домой пойдём другой дорогой», – повторила она про себя.

Пёс знал многих собак, но дружил только с большой игривой и агрессивной овчаркой Бармой. И будучи добрым, врага имел только одного (потому что какой же уважающий себя пёс не имеет хотя бы одного врага!) Это был крупный пятнистый дог Патрик с соседней улицы. Пару раз они сцеплялись всерьёз, и хотя Пёс был эрделем-лохмачом особо крупного размера, Патрик всё же был больше и потому сильнее, да ещё и злее вдобавок. Пса спасала шерсть, которая была такой густой и так круто завивалась на спине и загривке, что в ней вязли зубы любого противника, норовившего вцепиться в шею. Поэтому из этих, впрочем, не частых драк, Пёс выходил не то чтобы победителем, но и не побеждённым и уж во всяком случае без видимого ущерба для шкуры и души, и с удовлетворением всякий раз при встрече поглядывая на разорванное ухо Патрика, глухим рычанием напоминал, что это сделал он, Пёс, и что голоухому бандиту следует держаться подальше. Будучи на поводке у Маминого колена, он чувствовал себя в полной безопасности, и потому бурлящие в нём силы казались ему безграничными.

К котам же Пёс относился спокойно, пожалуй, даже благодушно (может быть, потому что всегда, как помнил себя, т.е. все четыре года своей замечательной собачьей жизни, имел кого-нибудь из них под боком, в доме), хотя и любил иногда для разминки погонять кого-нибудь из этой породы по деревьям и лестницам. Но только так, для игры жизни, которая шумела в нём по весне, не то, что этот зверюга Патрик, который к тому же науськиваемый видимо таким же подлюгой-хозяином (поистине «скажи мне, кто твой пёс, и я скажу, кто ты!»), поймав, перегрызал кошку пополам. Мерзостная личность! Пёс знал, что Мама старалась не встречаться с Патриком и его хозяином и, завидев их издали, всегда брала Пса на поводок и обходила их стороной, а у Пса шерсть на загривке становилась дыбом и верхняя губа сморщивалась, обнажая замечательные белые клыки, величиной почти с Мамин мизинец.

Сейчас на Пустыре никого не было. Они побродили около часа, каждый занятый своими заботами, и Пёс свернул на дорожку, ведущую к дому. Мама шла за ним машинально, так как она давно перестала думать о собачьих породах и странностях их хозяев и сейчас занималась подсчётом финансов, которые, увы, никак не удавалось распределить по месяцу так, чтобы не занимать у Анны Ивановны до следующей получки. Эти, не самые радостные мысли, были как бы постоянным фоном, который то выступал на первый план, то отходил в тень, но никогда не исчезал вовсе. Так, занятая этими размышлениями, она шла за Псом, трусившим по привычной тропинке.

Остановилась она просто инстинктивно. Котёнок сидел на том же самом месте и беззвучно открывал крошечную розовую пасть. «Господи! – вздохнула Мама, – за что же мне это?» Она сняла с себя старую «собачью» куртку и завернула в неё котёнка.

Пёс весело трусил рядом, любя Маму со всеми её причудами, слабостями и котами той любовью, которую никогда не встретишь в людях.

Мальчишек дома не было. Они приходили из школы где-то после трёх. Утро было свободным, на работу нужно было идти вечером. Мама внимательно осмотрела котёнка. Он сжался в комочек и мелко дрожал. Один глаз слегка гноился, но смотрел, испуганно и в то же время покорно. Второго не было видно вовсе под коркой запёкшейся крови, шерсти и грязи. Мыть его сейчас, конечно, было нельзя.

Мама налила в блюдечко тёплого молока и ткнула в него маленькую мордочку. Чуть не захлебнувшись, котёнок фыркнул и стал лакать, неумело, забравшись в блюдечко вместе с передними лапками.

«Ест, значит, может выжить», – подумала Мама. Потом она достала пузырёк с мумиё – она вообще предпочитала по возможности обходиться народной медициной, питая к любого рода химикатам странное предубеждение, оторвала лоскут от старой чистой простыни и, намочив его в тёмно-коричневой жидкости, обвязала больную голову котёнка. Он не сопротивлялся. Маленькое худое тельце напоминало сейчас круглый мячик, так много в него вошло молока. Он был сыт, боль утихала. Хотелось спать. Мама, порывшись, вытащила из кладовки картонку из-под туфель, постелила туда старый шерстяной шарф и положила на него котёнка. В угол коробки она поставила блюдечко, долив в него ещё немного молока, и поставила коробку в кухне под батарею парового отопления. В марте ещё топили. Котёнок уже спал.

Поздним вечером на семейном совете, состоявшем из Мамы, мальчишек, Пса и Большого Кота после непродолжительных дебатов, котёнка было решено принять в Семью. Мальчишки были, безусловно, за, но с ограниченной ответственностью с их собственной стороны, Пёс, как всегда, разделял мамино мнение, Большой Кот тоже, как всегда, при голосовании воздержался. Предварительным условием было постановлено свозить котёнка к ветеринару на предмет установления состояния общего здоровья и дать испытательный срок в неделю для обучения пользоваться общественным кошачьим туалетом.

Весь остаток этого дня котёнок спал. Имя, как ни странно, долго выбирать не пришлось.

– Одноглазый – значит, Адмирал Нельсон, – заявили исторически осведомлённые мальчишки.

– Ну уж, Адмирал ему совсем не подходит,– возразила Мама, – он же кроткий! Но пусть будет Нельсон.

Так котёнок получил имя. Потом его будут звать просто Несиком, Неськой, но пока он был Нельсон, хотя и не сознавал значительности этого имени.

К врачу поехали на другой день после обеда. Завёрнутого в немножко рваную, но тёплую шерстяную кофту (вот и пригодилась – радовалась Мама, жалея выбрасывать с таким трудом приобретаемые вещи, и складывала их в углу кладовки в мешок, мало ли для чего…) котёнка нёс младший Мальчик, озабоченная Мама шла рядом.

Ехать нужно было довольно долго – сначала на метро, потом на троллейбусе, так как клиника, в которую они ехали, была совсем на другом конце города, но Мама справедливо рассудила, что лучше подальше, но с большей уверенностью на (как она говорила по дороге) «квалифицированную помощь». В этой клинике они уже были однажды с Псом, когда у него болел глаз, и увезли самые хорошие чувства к внимательному и весёлому доктору Лебедеву.

Доктора Лебедева в этот день не оказалось. Это было грустно, но не поворачивать же обратно! Возможно, здесь «квалифицированную помощь» может оказать и кто-нибудь ещё.

В очереди сидели две старушки с жёлтым попугайчиком в клетке, молодая пара с хромоногой дворняжкой, два или три человека с котами разных мастей. Лохматый нечёсаный пудель лежал на полу, уткнув морду в лапы, возле своего, такого же лохматого и небритого хозяина.

У полуоткрытых дверей, ведущих в приёмную (она же операционная), толпилось встревоженное семейство. Любопытная Мама (сама она обычно называла это своё качество любознательностью) подошла поближе к двери. Огромный серый кот был распят на деревянной подставке, стоящей посередине большого оцинкованного стола. Все четыре лапы кота были накрепко привязаны к перекладинам. Он помещался мохнатым животом вверх, так что его голова свешивалась вниз по направлению к двери и злобно шипела и плевалась, вращая злыми жёлтыми глазами. «Что же делать?» – кудахтало семейство у двери. «Его не берёт никакой наркоз, понимаете?» – обратилась дрожащим голосом худая дама в Мамину сторону. Мама сочувственно вздохнула и только хотела поинтересоваться, что же собственно случилось с котом, как увидела занесённый над ним скальпель. Она в ужасе отскочила и притихла на скамейке рядом с Мальчиком. Кот в операционной завопил диким голосом, отчего собаки вскочили и заворчали, а коты насторожились на руках у хозяев. По-счастью, это продолжалось недолго. Кот затих, и через через 20 его вынесли в белой простыне, заверив семейство, что всё прошло великолепно, и он теперь в абсолютном порядке. Семейство дружно вздохнуло и гуськом отбыло из больницы, почему-то ступая на цыпочках, видимо, боясь разбудить уснувшего, наконец, любимца.

Ждать пришлось долго. Котёнок не шевелился, но было видно, что он не спит. Он покорно ждал, смутная тревога копошилась внутри, как живое существо, мешая спокойно дремать, ни о чём не думая.

Наконец, двери распахнулись в очередной раз и на вопрос «Кто следующий?» Мама вскочила со скамейки. Розовощёкая медсестра в довольно чистом халатике брезгливо подняла котёнка за шкирку. «Это из какой же помойки тебя вытащили?» – вздёрнула она выщипанные брови. «Это наше животное, оно живёт в доме», – с достоинством сказала Мама, но девушка с котёнком уже скрылись за дверьми операционной. Мама и Мальчик остались ждать. Минут через десять – пятнадцать дверь распахнулась снова, и сестра водрузила котёнка обратно в шерстяное гнездо в руках у Мальчика. Вид котёнка не изменился. Он дрожал, как тогда, когда его принесли впервые. Мама растерянно раскрыла рот, чтобы задать законный вопрос, но из дверей вышел высокий лысый человек, оказавшийся доктором. Ни Маме, ни Мальчику он не понравился. Он говорил негромко и неубедительно. Доброжелательства не было в его тоне.

Котёнок не понимал, что они там обсуждают (слава богу, что те, в белом, перестали мучать!), ему было тепло опять на руках у Мальчика, но почему-то неспокойно. Его маленькое сердчишко сжалось от какого-то неясного предчувствия и так же сжаться хотелось ему самому; сжаться, совсем исчезнуть, не быть – нет, быть, жить! Обязательно жить! Да, жить! Жить – это так прекрасно и так естественно, если ты уж родился! Только чтобы его не было видно, чтобы никто не мог найти, увидеть и... убить!

Всё это не оформлялось в слова, билось внутри маленького грязного комочка, который свернулся на руках у Мальчика.

Они вышли во двор. Лица были грустные. 

– Кажется, это там за углом, – сказала Мама. – Нужно отнести его туда. Ты – мужчина, иди! Я подожду здесь.

– Я не могу, – сказал Мальчик.

– Они усыпляют безболезненно, укол – и всё, – сказала Мама.

– Я не могу, – сказал Мальчик. – Он хочет жить.

– Но они говорят, что он не будет видеть и всё равно умрёт....

– А сейчас он живой, – у Мальчика дрогнул голос.

Они помолчали.

– Хорошо, пускай тогда, если уж умрёт, то дома, – сказала Мама.

Котёнок почувствовал, как страх, тревога и боль разжали цепкие когти.

Боже мой! Как тепло, уютно и покойно было в коробке! Большой Кот ничего не сказал, даже не обратил внимания, когда коробку водрузили обратно под батарею, а Пёс даже лизнул в больной глаз, чуть не опрокинув коробку, – Котёнок и весь-то был не больше пёсьего языка.

Попив молока, он свернулся в углу коробки и спал долго, тихо и спокойно. Проснувшись, он выгнул спинку и долго крутился на одном месте, соображая, куда бы сделать свои маленькие дела. Коробка, всё же, не была уж очень большой, и в одном углу он спал, а в другом стояло блюдечко. А он не знал почему, но не мог, просто не мог сделать это тут же, где ел и спал. Вылезать же из коробки было страшно. Так страшно, что помучившись довольно долго, он не удержался и пустил тоненькую струйку как можно дальше от блюдечка и тряпки, на которой спал. Запах, от того, что он сделал, был совсем небольшой, но ему ужасно не нравилось жить так близко к собственному туалету. А когда захочется что-нибудь ещё? Он задремал, вылизав остатки молока не блюдце, но вскоре проснулся от шороха шагов. В кухню вошла Мама.

«Ах ты глупыш! – она мягко подняла его из коробки. – Вот куда ты должен делать это». Она понесла его в уборную и поставила на лапки в небольшой подносик на полу. Это была старая пластмассовая кювета для проявки фотографий, которая служила теперь кошачьим туалетом. Там лежало несколько полосок газетной бумаги. Нельсон вежливо потоптался на одном из них, но здесь пахло Большим Котом. Значит, это было его место. Котёнок никогда не посмел бы нарушить Закон, но ему не хотелось и обижать Маму – она же, очевидно, хотела, чтобы он делал свои дела здесь. Она даже прикрыла дверь, чтобы он не стеснялся. Котёнок тихо вышел из кюветы, тщательно обнюхал пол, выбрал местечко в противоположном углу, немножко покрутился и поднял хвостик.

«Умница! Какая умница», – сказала Мама и поставила на место, которое он выбрал, большую жестянку из-под селёдки. Пару раз Нельсон делал туда свои дела (нужда!), но делал это исключительно ради Мамы. Как-то не так, неуютно было ему в этой жестянке. Он нашёл замечательный выход! Правда, это случилось несколько позже, когда он уже научился довольно высоко прыгать. Тогда он прыгал на край ванной, спускался вниз, очень аккуратно покрутившись возле дырочки, куда уходит вода, поднимал хвостик и журчал прямо туда, – куда и положено. Только однажды, когда в ванной было замочено приготовленное для стирки бельё, ему пришлось воспользоваться раковиной. Но она же ведь тоже предназначена для стока воды!

Мама была слегка озадачена, когда однажды застала его в ванной, но со свойственной ей нестандартной доброжелательностью, не стала его прогонять, решив, что такой способ справлять малую нужду не просто оригинален, но и удобен – спустишь воду и всё, и к тому же ещё раз говорит о незаурядном уме и находчивости нового питомца.

Большие же дела Нельсон делал только на улице, где-нибудь под кустом во время прогулок с Псом, которые уже стали ежедневными и окончательно закрепили их дружбу.

Но это потом. А сейчас он сладко спал, чувствуя себя в безопасности и тепле.

Прошло около недели. Нельсон совсем освоился и чувствовал себя почти здоровым. Вот только корка на глазу мешала, да и второй глаз слезился и даже немножко гноился. А кроме всего, почему-то стала облезать то там, то здесь шкурка, и два странных пятнышка появились на боку у Большого Кота. «Всё-таки нужен врач» – затревожилась Мама. На этот раз, порасспросив знакомых, она нашла какую-то частную ветеринарную клинику и решительно взяла телефонную трубку.

На следующее утро Нельсон был опять завёрнут в тёплую старую кофту и упакован в хозяйственную сумку. В другую сумку был помещён Старший Кот.  «Всё будет хорошо», – говорила уверенно Мама. Её тон успокаивал, но маленькое сердчишко Нельсона опять затрепетало: куда? Зачем? Ехали на трамвае, на этот раз Мама была с ними одна, ей было нелегко с двумя сумками, но она стойко держалась. Она была с ними, вместе, Нельсон это чувствовал, нет, не оставит, но всё равно было страшно.

В маленьком кабинете было чисто и светло, и женщина-врач была милой и приветливой. Конечно, ведь ей платили деньги, хотя и, слава богу, не большие. «Да, – сказала она задумчиво, осмотрев котёнка (в резиновых перчатках, между прочим). – Этот глаз нужно оперировать, его практически нет; этот – можно подлечить, но вот лишай... Это безусловно лишай... Ну, посмотрим...»

Котов унесли в другую комнату. Мама настороженно ждала. Что-то долго. Да нет, всего пятнадцать минут... Дверь открылась.

– Пройдите сюда, пожалуйста, – позвала доктор.

В комнате, уставленной столами с какими-то приборами, было темно. Над одним столом горел только красный свет.

– Поближе, пожалуйста, – сказала доктор. Медсестра держала Большого Кота, сумка с Нельсоном стояла рядом. Кота поднесли под красную лампу. – Вот это пятно, видите, и вот это, – она показала на спину и бок Кота. Под красным светом два небольших пятна светились ярко-зелёным.

– Это лишай. Небольшой. Регулярно мазать и должен пройти. А теперь посмотрите на этого, – из сумки вынули котёнка. Под мягким красным светом он весь выглядел ярко-изумрудным. Весь! С головы до лапок!

– Видите? – врач, как показалось, сочувственно, посмотрела на Маму. – Это невозможно вылечить! Усыпляем.

Мама отшатнулась:

– Нет! Мы попробуем, постараемся...

– На нём нет ни одного живого места, разве вы не видите? Это бесполезно!

– Нет! – выдохнула Мама. – Я не могу. Мы попробуем.

– Как хотите, – чуть усмехнувшись, снисходительно сказала доктор. – Ваше дело.

Обратно ехать было грустно. Что же делать? В сумочке лежал рецепт какой-то мази от лишая, но они уверяла, что Нельсону это не поможет.

Дома Мама обложилась справочниками по ветеринарии и кожным болезням.

«Ничего страшного, – храбро объявила она через час, – это поддаётся лечению. Нужно только упорство и время».

Мазь, которую она принесла из ветеринарной аптеки, распространяла вонючий едкий запах, достигающий нижнего этажа. Через неделю соседи по коридору (там было пять квартир) взроптали, но Мама была упорна, когда считала, что это дело её внутренней честности. Она мило улыбалась и уверяла их, что скоро всё это кончится. Вообще-то, Маму любили и уважали, поэтому согласились ещё немного потерпеть. Терпеть пришлось четыре месяца.

Да ещё как терпеть! Соседям-то только запах, а семье? Старший Кот оправился быстро, пятнашки на боку и спине исчезли после двух-трёх сеансов смазывания вонючкой, и заросли новой шёрсткой. Практически весь день он предпочитал теперь проводить во дворе. Пёс на всё реагировал спокойно, запахов не замечал, а кошачьи болячки, как выяснилось, к собакам не приставали. Mладшего Мальчика на время отправили к папе, которого все очень любили, но который жил почему-то отдельно. Зато Старший Мальчик получил красное пятно на левой руке, а Мама – на предплечье, так как часто носила Нельсона на руках, хотя и обмотанного старыми тряпками. Мама, в очередной раз порывшись в справочнике, выяснила, что кошачий лишай для человека не страшен, так как лечится простым йодом. Правда, рекомендовалось беречь голову, то есть волосы, которые могли облезть. Головы берегли, а к вони мази примешался стойкий запах йода.

Но, конечно, самое трудное выпало на долю Нельсона, ну и Мамы в связи с этим. Дело в том, что смазанное несколько раз место зарастало через некоторое время, но зато облезало где-то рядом, и казалось этому не будет конца. Иногда Мама приходила почти в отчаяние. Тогда она закрывала глаза и представляла себе мягкий пушистый кошачий животик с новой длинной шёрсткой. «Ведь когда-нибудь это кончится», – говорила она себе, набирая в горсть вонючей коричневой мази. Маленькое жалкое тельце на её коленях не сопротивлялось. Впрочем, Нельсон не сопротивлялся никогда, только удивлённо вскидывал блестящий зелёный глаз и терпел. Собственно, эта особенность его характера и была причиной смены грозной половины имени «адмирал» на прозвище «кроткий». Так что Нельсон лежал на Маминых коленях всеми четырьмя лапками кверху и терпел.

Запах был ужасен, но больно не было. Мама натирала его голое, ярко-розовое от воспаления тельце нежно (он почти привык к этой ежедневной процедуре) и как заклинание повторяла про себя, а иногда и вслух: «Ничего, родной, потерпим, и настанет день, когда здесь будет расти длинная густая шёрстка», – ведь Нельсон по всему был Сибиряк.

И этот день настал. Положив Нельсона на колени для очередного осмотра, Мама не нашла ни одного нового пятнышка. Она ещё продолжала лечить его около недели, но уже было ясно: болезнь отступила.

Мама была горда – терпение и упорство всегда вознаграждаются! Правда, эту такую тривиальную истину мы обычно вспоминаем, чтобы прочесть очередную нотацию кому-нибудь из близких. Случай с Нельсоном был, честно говоря, в Маминой жизни тем редким исключением, когда она действительно была терпелива и упорна до конца.

Итак, четыре месяца прошли, как, впрочем, проходит всё, и Нельсон превратился в пушистого блестящего (как будто из химчистки!) кошачьего подростка с замечательным, как опахало, хвостом и огромным зелёным глазом. И даже отсутствие второго глаза его ничуть не портило, так как длинная шёрстка прикрывала мордочку тоже. Он никогда не мяукал, и в Семье так и не поняли, есть ли у него голос. Если ему было что-нибудь нужно, он просто подходил и смотрел выразительным, всё объясняющим взглядом. По-счастью, этот «вонючий» лечебный период пришёлся на Мамин отпуск. А то как бы она ходила к себе на телевидение, благоухая кошачьей мазью?

Но нужно было идти на работу. Расписание её редакторской работы было достаточно вольным, но вот её собственная музыкальная программа, которую она вела сама раз в неделю, требовала довольно большого напряжения. И из-за чего? «Ну в чём, в чём же я буду?! – жаловалась Мама подруге Неле, – всё уже, понимаешь?» Понимать это мог только тот, кто хорошо знал ситуацию (кстати, не только Мамину). «В чём» в данном случае означало «в какой одежде». Подруга Неля, конечно, понимала, но помочь ничем не могла – у неё тоже ничего мало-мальски подходящего не было.

Всю следующую неделю Мама была озабочена тем, где бы, у кого бы из знакомых одолжить какую-нибудь приличную кофту или платье. Знакомых было много, и у всех были кое-какие тряпки, но всё это не годилось для того, чтобы появиться, как говорили на ТВ, «перед миллионами». А у тех, кто имел что-нибудь импортное, она уже перебрала в прошлые разы, Однажды она даже придумала что-то совсем необыкновенное из перешитого сестринского старого платья. Оно никуда не годилось в жизни, так как шёлк был очень старый и местами выгоревший, но на экране этого всего не было видно, а тёмно-вишнёвый цвет и красивые складки выглядели очень элегантно. Правда, при этом нельзя было двигаться, чтобы не обнаружились заколотые булавками драпировки. Во всяком случае, знакомые «телезрители» да и сослуживцы считали, что одевается она с большим вкусом. Насчёт вкуса она не могла не согласиться, хотя проявить его, конечно, не было абсолютно никакой возможности, а все эти – даже заграничные – вещи были чужими и взятыми на день из разных гардеробов, поэтому как кто-то мог усмотреть во всём этом какой-то стиль для неё самой, честно говоря, было странно. В общем, вся эта гардеробная проблема сильно её нервировала, и она в очередной раз подумала о том, что хватит, пора с этим кончать, пусть демонстрирует свою физиономию кто-нибудь помоложе и поизворотливей. Вздохнув, она всё же решила позвонить одной энергичной даме – подруге сестры, которая недавно побывала «там» и, наверное, что-нибудь привезла новенькое. Самое любопытное, что все эти Мамины костюмные метания ужасно интересовали Нельсона. Нет, конечно, не её переживания, хотя и её настроению, которое он чутко улавливал, он тоже сочувствовал. Но вот это верчение перед зеркалом в чужих тряпках (а чужое он чувствовал моментально) одевание-раздевание, подвязывание-подкалывание его почему-то очень занимали. Стоило Маме вытряхнуть из сумки очередной узел и начать раздеваться перед зеркалом, как Нельсон появлялся, усаживался неподалёку и оценивающе смотрел на всё ещё стройную Мамину фигурку в «чужом» платье. Он, конечно, ничего не произносил, даже когда она по привычке спрашивала: «Ну как, Несик, это ничего?» «Не твоё, чужое», – отвечал его взгляд. А мама привычно вздыхала.

Оправившись после лечения, Нельсон полностью освоился в Семье. Месяцы лечебной тренировки приучили его к послушанию. Его можно было перекинуть через плечо, положить на шею – он висел, как мягкий шарфик, не шелохнувшись и абсолютно расслабленно, как будто в нём и не было косточек вовсе. Это всегда удивляло и умиляло друзей и хозяев других обычных кошек.

Но это совсем не значило, что у Нельсона не было характера. Был, и достаточно твёрдый (нет, это слово, конечно же, к Нельсону не подходило) – но характер! Упрямый? Тоже нет. Просто какой-то свой, особенный, но неизменный. Он, например, в отличие от всех других домашних животных охотно прыгал в ванну и вставал на задние лапки, опираясь передними о края ванной, подставляя себя под душ, который почти что любил, в то время как другие коты во время мытья ворчали и дёргались.

Спал он чаще всего рядом с Псом, а иногда и на нём, на его мягкой, шерстяной шее (Пёс был переросток эрдель-лохмач, конечно же не всегда подстриженный, как того требует порода). А уж гуляли они всегда вместе, поскольку Пёс, прошедший школу охранных собак (чем очень гордилась Мама), чаще всего гулял без поводка, так как достаточно было одного взгляда, не то, что слова «рядом», и к тому же любил всякие затейливые преграды и упражнения, Нельсон и Пёс вместе взлетали по лесенке наверх на детской площадке и там чинно садились рядом на верхней ступеньке (конечно, когда там не было детей), чем вызывали восторги случайных зрителей, а иногда даже аплодисменты. «Вперёд», – командовала Мама, делая вид, что удивление и реакция проходящей публики её нисколько не интересуют.

Дома Нельсон часто любил сидеть у открытого окна. С этого места ему хорошо видна была ветка дерева, стоящего за углом дома. Она почти касалась окна.На карниз за окном, куда Мама ежедневно клала крошки хлеба и ягоды для птиц, недавно стали приходить и белки. Они взбирались по дереву и с ветки прыгали на карниз. У них были почти такие же красивые хвосты, как у Нельсона, но конечно, гораздо меньше. Поразмыслив и сравнив, он решил что, пожалуй, уступает им только в мастерстве прыгать. Лазать по деревьям и скачками, подняв хвост, лететь по лужайке он мог не хуже их, а вот перелетать, почти как птицы с дерева на дерево, у него не получалось. Но зато он умел охотиться, притаившись часами, а они были пугливы, что казалось ему ужасно странным, так как зубы и когти у них были в порядке, может быть, поменьше, но не хуже, чем у него. Всё дело в характере, подумал Нельсон – в душе он немножко презирал их, хотя чем-то они ему были симпатичны.

Глядя на ветку, (за густой листвой было не разглядеть, кого она скрывает), Нельсон раздумывал, кто же сейчас собирается полакомиться на карнизе: птица или белка? Он не сводил с ветки глаза, прекрасно зная уже по опыту наблюдений, что белки раскачивают ветку немножко по-другому, чем птицы. Даже не то чтобы сильнее – по-другому. Сейчас она покачивалась по-беличьи, но уж очень слабо, так, как будто собиралась прыгнуть какая-то странная белка, которая должна быть не больше птицы. Нельсон замер, не шевелясь, не отрывая своего зелёного глаза от окна, – ветка покачивалась явно по-беличьи, но всё-таки странно робко и нерешительно. И вдруг она чуть подалась вниз – и затем вверх – и на подоконнике оказался мелкий бельчонок. Он был ещё ребёнок, это понятно, но совершенно без хвоста, вернее, нет, с хвостом, конечно, но совсем голым, облезлым, как у крыс или мышей, коих Нельсон не уважал, считая своей потенциальной добычей, поймать которую для него было совсем не трудно, но он делал это очень редко и только для того, чтобы не потерять квалификацию. Крошечный бельчонок, похожий на крысу (от чего Нельсона передёрнуло), встал на задние лапки и быстро-быстро стал есть ягоды. Нельсон ждал, наблюдая... Воробьи его интересовали больше – но по опыту (для приобретения которого ему хватало, в отличие от людей, одной ошибки) он знал, что на окне стоит странное устройство, почти незаметное сначала – решётка, назначение которой, видимо, было ограничить и сдержать его, Нельсона, охотничьи порывы. Во всяком случае, когда впервые он прыгнул на воробья и сильно ударился носом обо что-то твёрдое, неприятное, напоминающее клетку, – он долго не мог прийти в себя не столько от боли – от удивления. Зачем замечательную свободу, добровольно огораживать чем-то. Так люди во всём, поразмыслив решил он. Они не умеют жить согласно природе и данным им законам, они придумывают себе ухищрённые развлечения и соответственно столь же ухищрённые ограничения.

После прогулок с Псом, которые продолжались около часа, Нельсон иногда оставался во дворе. Собственно двора около дома не было, было открытое пространство, с кустами вокруг окрестных домов, стоящих как теперь говорили «точками», дорога на пустырь и другая – на шумную улицу за домами. Но туда Нельсон не ходил – неинтересно.

Однажды, во время очередной проверки кустарников и подвальных окошек, Нельсон увидел, вернее почувствовал чьё-то присутствие. Он замер и прислушался. Из подвального окошка вылезли несколько котят, нет, скорее, молоденьких котов, как и он сам. По-человечески Нельсон считать не умел, но что их было больше, чем один – это точно. Они тоже остановились, глядя на чужого, а спустя короткое время один из них сделал несколько шагов по направлению к Нельсону. Коты замерли неподвижно, уперевшись друг в друга взглядом. Зелёный глаз Нельсона расширился до самого предела и был как огромный зелёный огонь. У Другого было два глаза. И тоже зелёных, но не таких больших и ярких. В остальном же, он был как зеркальное отражение Нельсона. Вернее, был бы, если бы его помыть как следует. И ещё одно различие бросалось в глаза: Нельсон был из Дома, Другой же – из Подвала. Они смотрели друг на друга, затаив дыхание, настороженно, без вражды, но и без дружбы. Серая Кошечка сидела под кустом с видом полного безразличия, только еле заметно кося голубыми глазами в сторону кавалеров. Но что-то большее, чем соперничество, зашевелилось внутри, Нельсон забыл про красивую Кошечку, ему хотелось подойти и обнюхать Другого и, что самое странное, – лизнуть его в нос. Подвал? Из Подвала приходило здесь множество котов и кошек. Ну и что? Да, они пахли подвалом, но по-иному. Что-то тёплое, далёкое шевелилось внутри, не оформляясь в чёткий образ, да Нельсон и не нуждался в этой полной чёткости, он доверял движению души – люди называли это инстинктом и считали чем-то более примитивным, чем движения ума. Бедные! Они просто утеряли это ощущение, разучившись прислушиваться к Себе и от этого делают уйму ошибок и получают массу страданий. Они слушаются голоса Разума – этой холодной счётной машины, но только та часть тебя, которая живёт глубоко внутри, может звучать в унисон с окружающей жизнью, с породившей тебя природой, и только её движения и побуждения гармонично продолжают эту связь, отвечают на её зов. Но люди не слышат. А часто и не хотят.

И вот сейчас, слушая себя, Нельсон чувствовал – Другой не чужой. Он не мог бы выразить это ощущение даже если бы имел слова, но он чувствовал (знал чувством!), что когда-то рядом тесно лежали они под одним тёплым боком, рядом тыкались носами в одну и ту же тёплую шерсть, и один и тот же вкус был у молока, дававшего им жизнь.

Теперь они смотрели друг на друга, почти чужие. Почти. Другой напряжённо. Нельсон с непонятным ему тоскливым интересом. Нельсон знал, чувствовал, что его не боятся, его никогда не боялись, как никогда и не обижали (с Тех пор). Брат слегка попятился, развернулся, ступая очень тихо, и хвост его мелькнул и пропал в подвальном окошке. Нельсон долго смотрел в тёмную дыру подвала, тоскливое чувство затихало, и как тот, Другой, тихо отступая, свернулось в глубине. Больше они не встречались, хотя проходя мимо, Нельсон всегда поглядывал на это подвальное окошко с каким-то труднообъяснимым чувством то ли волнения, то ли ожидания.

Но время текло. И в очередной майский день, для Нельсона вполне обычный, он почувствовал, что окружён каким-то особым вниманием: около его блюдечка, кстати, наполненного чем-то источающим волшебный запах вкусноты, лежала серенькая тряпичная мышка. Нельсон ужасно удивился этой очередной человеческой глупости! Зачем тряпке придавать вид животного? Он уже видел такие выкрутасы – плюшевых собак, медведей, даже котов! – у соседей и чаще у детей, но для чего заменять живое неживым, так и не понял. Люди иногда доходили даже до того, что делали ненастоящих тряпочных детей, хотя при этом у них были и свои настоящие. Идёт живой настоящий ребёнок и тащит ненастоящее подобие себя. Зачем? Но Нельсон уже давно уяснил для себя, что понять человеческие поступки подчас очень трудно и перестал обращать внимание. Но мышка! У его блюдца! (Кстати и всем другим зверям сегодня дали что-то очень вкусное!). Нельсон в недоумении оглянулся на Маму и тихонько отодвинул мышку лапкой. А Мама сияла: «Нельсон, – сказала она – сегодня у тебя День Рождения! Сейчас прийдут мальчики, и мы отметим этот замечательный день!» И действительно – и Мальчишки, и соседка Неля, и ещё одна гостья-кошатница – все в этот день Нельсона гладили, говорили особенные слова и надарили кучу каких-то глупых вещей, вроде этой тряпочной мышки. Нельсон, как всегда, принимал этот всё кротко-снисходительно, честно говоря, так и не поняв, чем этот день отличался от остальных. Но слова «День Рождения» он запомнил, – память у него вообще была редкостная – главным образом потому, что в этот день была совершенно особенная еда.

Нельсону исполнился год. Правда, точной даты его рождения не знали, но решили, что отсчёт следует вести с момента его появления в Семье, ему тогда ведь было явно меньше месяца.

Итак, Нельсон теперь считался взрослым котом. И, между прочим, наверное, самым любимым. Во всяком случае среди котов, число которых опять увеличилось. В доме появилась Пуссита. Кто, откуда принёс эту молоденькую серовато-бежевую кошечку, Нельсон не знал, но отнёсся к ней вполне доброжелательно – ведь его прозвище «кроткий» было не случайным. К тому же к этому времени Нельсон перенёс ещё одну операцию – его «стерилизовали», как говорила Мама соседке, так как боялась, что из-за своей мягкотелости и одного глаза Нельсон не сможет выдержать схватки с другими котами, что было неизбежно в периоды кошачьей зрелости. А ведь он постоянно гулял и часто в одиночестве. Ни на характере, ни на поведении Нельсона эта процедура никак не отразилась, а об её неприятных моментах Нельсон довольно быстро забыл.

Пуссита была милой игривой кошечкой и очень быстро приспособилась спать на Маминой кровати, у плеча, оттеснив Нельсона ближе к ногам. Он не возражал, так как Мамино отношение к нему, он чувствовал, не изменилось. Так они и спали теперь втроём.

Пёс относился к Пуссите вполне доброжелательно, а Старший Кот, как всегда, нейтрально. Гуляли они все вместе, вернее выходили вместе на прогулку, но Нельсон, опять-таки, как всегда, был рядом с Псом, а Старший и Пуссита где-то носились. Правда, по Маминому зову, как правило, все быстро возвращались домой.

Время шло, и однажды Мама объявила Мальчишкам и подруге Неле, что Пуссита-то оказывается настоящая Сиамка. Что это значило Нельсон не знал, но почувствовал, что к Пуссите стали относиться с большим уважением. В кошачьем клубе, куда Мама носила Пусситу на подтверждение породы, была получена соответствующая бумага и регистрация на готовящуюся ежегодную Кошачью Выставку.

Обо всех этих Пусситиных перипетиях можно было бы не упоминать, если бы в один прекрасный, как говорится, день это напрямую не связалось бы с Нельсоном.

У Пусситы началось (ну, вы сами понимаете!). На человечьем языке это называлось «течка». Теперь её берегли, не оставляли на улице одну, искали, как они выражались «пару» и создавали массу суеты. Большой Кот был отправлен на дачу к родным, подальше от соблазна, а от Нельсона, как известно, ничего дурного ожидать было невозможно.

И вот в одно светлое утро Пуссита выскочила в окно (второй этаж, между прочим). Искали суматошно, долго и безрезультатно. Она пришла сама через два дня, успокоенная и довольная. Вы спросите, чем? Она получила то, что требовала природа, абсолютно не беспокоясь о «чистоте расы» и теперь, блаженно позёвывая и облизываясь, ждала потомства.

А впереди была Кошачья Выставка, где под номером – уже неважном каким – была зарегистрирована «Сиамская кошка Пуссита Белла Клэр, год рождения, владелица и т.д.» Это звучное имя Мама придумала, сидя в очереди при посещении Клуба в первый раз, потому что разговаривая с соседями, ожидавшими, как и она, приёма, услышала сказочной длины истории происхождения и соответственно имена их питомцев.

Когда подошла Мамина очередь, пришлось сказать, что кошачьи документы потеряны. Специалисты не нашли ни одного изъяна – порода была полностью подтверждена и, посовещавшись, решили всё же зарегистрировать красавицу с потерянной родословной.

А теперь... Связь с инопородными считалась полной дисквалификацией – порода была испорчена навсегда.

А впереди – Выставка.

Тем временем, Пуссита тяжелела и круглела. Она теперь целыми днями лежала в углу на Маминой кровати и вылизывала бока. Честно говоря, её стоило бы выжить оттуда, а может быть, и прикрикнуть как следует, потому что это было место Нельсона, и она прекрасно это знала и то, что кроткий Нельсон никогда не станет заводить свару и уступит тихо и деликатно, а уж что он там про себя думает, ей было совершенно безразлично.

Мама конфузилась и нервничала. Наконец, решившись, она поехала в Клуб за неделю до выставки и честно призналась во всём.

– Плохо, – сказала Директриса, – мы подобрали ей прекрасную пару. Портос – лучший тебби в нашем клубе. Нужно было следить за кошкой.

Мама стеснительно молчала и теребила сумочку.

– И, кроме того, запротоколированы все клетки, и мы не можем сокращать места. У вас, кажется, есть ещё сибирский кот?

– Да, – без энтузиазма подтвердила Мама, – он очень красивый, но без одного глаза.

– Ну и что? – сказала Директриса. – У него выдержана порода, а это главное. Передайте, чтобы на клетке были новые данные. Будет вместо Пусситы.

Мама послушно пошла к художнику и положила перед ним бумажку с именем и годом рождения Нельсона.

Неделя прошла как обычно. Но в субботу Нельсон с утра почувствовал какое-то беспокойство, нет, не тревогу, не страх, а так – предчувствие каких-то, кажется, не серьёзных перемен. Во-первых, его не взяли на утреннюю прогулку с Псом. Он даже немножко обиделся и, вскочив на подоконник, долго смотрел им вслед. Во-вторых, ему с утра дали небывало вкусный завтрак – пол-блюдечка настоящего мясного фарша. Такое счастье выпадало чрезвычайно редко и, тем не менее, Нельсон встревожился, так как заметил, что ни Старшему Коту, ни Псу мяса не дали. Потом Мама как-то суетилась, укладывала Пусситины подушечки в сумку, но Нельсон чувствовал, что в этой суете не было того оттенка, который предшествует чему-то грустному и плохому, и успокоился. Вполне возможно, что это касалось не его, а Пусситы... Но мясо... Странно это всё, подумал Нельсон, и стал ждать. К тому же накануне его вымыли в душе. Процедуру эту Нельсон, как всегда, вынес покорно, как впрочем научился выносить всё и, зная, что это недолго и потом будет хорошо. Тем более, что случалось это нечасто и потом вознаграждалось чем-нибудь вкусным.

Он стоял на задних лапах в ванной, опираясь передними на её край, и Мальчик держал его за эти передние лапы, как-будто он, Нельсон, как Пуссита или Сольди (последний, по-счастью, не долгий приёмыш) стал бы царапаться и вырываться. Мальчик держал, а Мама поливала душем намыленную шкурку. Пахло слишком приторно, но Нельсон терпел, только передёргивал ушами и переступал с лапы на лапу.

Потом его завернули в тёплое полотенце, обтёрли и, наконец, выпустили на волю, дав маленькое куриное крылышко. Нельсон крылышко есть сразу не стал, но прихватил с собой (мало ли кто может заинтересоваться им тоже) и, вспрыгнув на диван, стал приводить себя в порядок. Крылышко лежало рядом. Сначала Нельсон вылизал хвост, которым он очень гордился, и его передёргивало от одного вида тонкого длинного хвоста, который, будучи мокрым, походил на большой крысиный. Через несколько минут хвост распушился, заблестел и принял вид подобающий настоящему сибирскому хвосту. Потом Нельсон принялся за бока и спинку. Он крутился налево и направо, расправлял шёрстку и надеялся слизать сладкий запах туалетного мыла. Вдруг Нельсон замер. Крылышко исчезло. Не двигаясь, Нельсон оглядел комнату. Пуссита по-прежнему спала на кровати. Пёс растянулся у входной двери. Мальчик, Нельсон знал это точно, не выходил из комнаты. Мама? Она проходила пару раз мимо, неужели же она съела крылышко сама? Нельсон спрыгнул с дивана и в два прыжка оказался на кухне. Счастье! Крылышко лежало у его блюдца. «Нельсон, – сказала Мама, – разве на диване место для пищи?» Какая она всё же иногда бывала глупая! Как будто кто-то стал бы дожидаться Нельсона! Да через пять минут крылышка бы не было! Хорошо, что он во-время спохватился! Он передёрнул шкуркой, отряхивая последние капли, и с наслаждением прихватил крылышко острыми чистыми зубами.

Ничего не происходило. Нельсон ещё немного почистился и помылся, впрочем, как всегда после завтрака, и только собирался устроиться на диване, как увидел, что Мама вынесла с балкона большую «кошачью» корзинку. С ней у Нельсона были связаны двойственные ощущения. В корзине его возили на Дачу. Дача – это было замечательное место, это была практически полная свобода – зелёная, пахучая, живая, – словом, настоящая и никем не ограничиваемая. Но перед этим была дорога, долгая, немного тревожная и неудобная – в корзинке, наглухо завязанной платком. Ради будущей дачной свободы он, конечно, готов был терпеть корзинку, но сейчас дачей не пахло, он бы почувствовал это по сборам, по тону, по Псу – по всему. Зачем тогда корзинка? Куда, для чего? Нельсон заволновался и хотел уже на всякий случай взобраться на шкаф, но тут как раз к нему подсела Мама и ласково и немного фальшиво поглаживая за ухом, что-то невразумительное стала объяснить ему о необходимости влезть в эту злосчастную корзинку. Конечно, Нельсон не сопротивлялся! Но он очень-очень не хотел никуда ехать, вообще незнакомое и неизвестное, как и любого, его немного притягивало, но как и у людей, лишь тогда, когда это не сопровождалось ограничением свободы, хотя бы свободы элементарного передвижения. Но он ничего не сказал. Корзинку завязали платком. «Возьми её ты, – сказала Мама Старшему Мальчику, Нельсон стал такой тяжёлый».

Ехали ужасно долго. Сначала на метро, потом на автобусе, Нельсон истомился вконец. Правда в вагоне метро, куда вообще-то животных почему-то не пускали, немножко распустили платок и сделали небольшую дырочку, чтобы Нельсон мог видеть, что происходит вокруг. Он было попытался вылезти наружу, но вылезти ему не дали. Всё это было непонятно, а как всё непонятное – тревожно.

Кошачий запах был настолько силён, что Нельсон даже удивился – как это может быть? Так пахло только из подвала, где – он знал – жили бездомные, но свои знакомые коты и кошки. А здесь по виду был вполне чистый и привлекательный дом. По лестнице Мама несла его на руках, и лестница была намного чище и красивей, чем дома. Но запах... Нельсон смотрел через Мамино плечо и пока ничего особенного не увидел.

Они вошли в большой зал, уставленный столами, на которых стояли клетки. Они были похожи на железные корзинки из магазина. У них дома была такая, Нельсон подозревал, что её, мягко говоря, просто унесли из Универсама, когда большой настоящей корзинки ещё не было, и в ней он пару раз ездил на дачу. Но эти были гораздо больше. И в каждой сидело по коту. Конечно, Нельсон никогда не смог бы понять, зачем нужно сажать кого-то в клетку, если на то нет насущной необходимости. Но понять людей подчас бывало очень трудно.

Коты были разные – большие и маленькие, пушистые и не очень. Вокруг клеток суетились хозяева, и Нельсон даже сконфузился, когда Мама тоже стала бегать вокруг и что-то привязывать и поправлять. В клетку ему постелили Пусситину подушечку (она была, конечно, очень красивая, из белого атласа, но пахла Пусситой, а Пуссита, хотя и своя, но Нельсон предпочитал личные вещи) и повесили такие же занавесочки сзади и по бокам. Лучше бы повесили впереди, подумал Нельсон, чтобы не видеть весь этот суматошный народ, а на соседнюю клетку с голубой кошечкой он бы смотрел с большим удовольствием. Но сделали, конечно, всё наоборот. От кошечки его отгородили, оставив свободной только переднюю решётку. Сверху спустили зачем-то на верёвочке глупый голубой бантик, а в угол поставили баночку с какой-то едой. Он даже не обратил внимания – только ненормальный в этих условиях стал бы есть или играть. Он поджал лапы, обернул себя хвостом и, как всегда, покорно, стал ждать.

«Адмирал Нельсон, 1988 г. р., порода Сибирская», – стояло на дощечке, прикреплённой к клетке.

На выставке было много замечательных котов. Мама несколько раз бегала осматривать других и возбуждённо рассказывала Мальчику, какие они красивые. Народу было много, много шумных больших и маленьких детей, и они все проходили между столами и смотрели на кошек. «И это всё?» – подумал Нельсон. «Странные какие», – и порадовался в первый раз, что он отгорожен от них решёткой. У его клетки, почему-то, скапливались ребятишки. «Адмирал Нельсон», – читали они, кто мог, конечно, и удивлялись, почему у него только один глаз, и умные родители объясняли, что был настоящий Адмирал Нельсон, и что у него был тоже только один глаз. И поскольку среди множества котов на выставке только один Нельсон был с одним глазом, он пользовался особым вниманием, и толпа у его клетки была самая большая.

Награда, полученная Нельсоном, называлась «Приз зрительских симпатий». Эта искусно и хитроумно сплетённая из ленточек и шёлковых цветов звезда, была торжественно водружена на стене, у места, где обычно спал Нельсон.

Дни и месяцы пролетали быстро и Нельсон, наверное, очень бы удивился, если бы смог понять, что такое четыре года! Он, конечно же, чувствовал себя взрослым, а главное, полностью самостоятельным котом, уяснившим повадки всех членов Семьи, друзей и соседей.

Время от времени в Семье опять появлялось какое-то новое животное – то подобранный воронёнок со сломанным крылом, то крохотный потерявшийся шпиц Бьюти, то кем-то брошенная кошка. По-счастью, их довольно быстро удавалось подлечить и пристроить. Но Пуссита осталась.

На лето домашние питомцы – Старший, Нельсон и Пуссита отправлялись на Дачу, к Маминой сестре. Это было замечательное место! Простор, свобода, зелень – можно сказать, просто сказка! Осложнений, если можно так выразиться, было, не считая дороги, только два – грусть по Маме, Мальчишкам и Псу, то есть – по Дому и хозяйская кошка Беатриса. Правда, с Бетькой, как её называли здесь, и которая сначала презрительно фырчала, встречая новоприбывших «родственников», отношения наладились довольно быстро. Дача была негласно поделена на сферы обитания, а кошачьим лидером каким-то естественным образом стал Старший Кот. Нельсон в эти отношения не вмешивался, спал на кровати в комнатке, предназначавшейся Маме, когда она приезжала к сестре. Это происходило довольно часто, и Нельсон как-то свыкся с этой другой семьёй, хотя конечно, и не до конца «своей».

Внутреннее напряжение Нельсон почувствовал ещё зимой. В Семье поселилось какое-то новое чувство – то ли взволнованность, то ли страх, то ли ожидание, но во всяком случае что-то тревожное, это точно – Нельсона интуиция никогда не обманывала. Мама стала какой-то то встревоженной, то рассеянной, Нельсона чаще брала на руки и долго гладила. Мальчишки тоже как-то засуетились. В общем, предчувствие чего-то нового и вряд ли радостного, нарастало.

А потом пропал Старший Кот. Просто пропал, ушёл, как всегда, но не вернулся, а поиски ни к чему не привели. Следующей наступила очередь Пусситы. «Мы нашли очень хороших людей, – говорила Мама соседке Неле, – они с радостью возьмут её. И живут они на природе, за городом». Нельсон слушал это, не понимая слов, но чувствуя, безошибочно чувствуя, что сейчас расстаются с Пусситой... а следующая очередь... его? Внутри всё сжалось, Нельсону хотелось спрятаться, чтобы его не было видно, но спрятаться здесь – Дома...

Пусситу в кошачьей корзинке увезли утром. Дома остались Нельсон со Старшим Мальчиком и Псом. Что же это? Что происходит – не мог понять Нельсон – он же чувствовал, что Пусситу увезли не потому, что разлюбили. А почему? За городом, куда приехала Мама с Мальчиком и Пусситой было действительно хорошо. Вернее было бы... Пусситу выпустили из корзинки, но она не отходила от своих. А ночью (они остались ночевать, чтобы, как говорили Мама, кошка «адаптировалась» к новому месту) она, конечно, спала с ними, если спала... Утром она не хотела выходить из комнаты, как-будто чувствовала, что произойдёт далше. А когда её вынесли из комнаты, тут же взлетела на дерево.

Чужая рыжая собака весело и доброжелательно лаяла под деревом, приглашая спуститься, чужой бородатый человек поставил внизу мисочку с молоком. Но Пуссита неотрывно смотрела вдаль туда, где скрылись Мама и Мальчик, но никто не возвращался. Пуссита не умела плакать, но знала, что такое боль и страх. Ночью она ушла.

А в Доме сдвигалась мебель, разбрасывались вещи, перебирались книги – происходило что-то непривычное. И Нельсон, уже повидавший переезды и перестановки, мог бы и не обращать внимания на всю эту суету, если бы не всё нараставшее чувство необъяснимой, но явственной тревоги.

«Это же полная неизвестность, – говорила, нервничая, Мама подруге Неле. – Там, говорят, даже нельзя снять квартиру с животными! Что же они, все живут без кошек и собак?..»

Пёс переехал к Папе, а Нельсон, как всегда, с приходом тепла был отвезён на Дачу. Как всегда... И всё же по-другому, не так... Что-то грустно-тяжёлое тяготило его, висело в воздухе, чувствовалось в напряжённой ласковости близких. По выходным дням Мама и Мальчишки приезжали на Дачу, как всегда. Как обычно... но Нельсон чувствовал, что что-то происходит не как обычно. И однажды никто не приехал...

Самолёт легко оторвался от земли. Мальчишки притихли, пристёгнутые в своих креслах. Глядя вниз, сквозь круглое стекло иллюминатора, Мама видела уплывающую куда-то землю, зелёные лужайки, аэропорт, городские окраины, а перед глазами почему-то стояли не родные люди, друзья, дом, а лохматая морда Пса, испуганный взгляд Пусситы и недоумённый грустный глаз Нельсона. Особенно он, большой зелёный грустный глаз.

Прости нас, Нельсон, Несик, Несинька...